Неточные совпадения
На пятый день отправились обратно
в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались
в неприступной позиции. Пришлось брать с
бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни
палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
— Вообразил себя артистом на биллиарде, по пятисот рублей проигрывал. На бегах играл, на петушиных
боях, вообще — старался
в нищие
попасть. Впрочем, ты сам видишь, каков он…
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял на поле, когда все
спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся на
бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского;
в то время, как, окруженный друзьями, он смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал —
в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря на то, что
в заговоре участвовали люди, состарившиеся
в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие на ноги
в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
Естественно, что во время
боя оба орлана стали
падать, и, когда крылья их коснулись травы, они вновь поднялись на воздух, описав небольшие круги, и вторично сцепились
в смертельной схватке.
Тут будто бы некогда, разумеется очень давно,
пал изнемогший
в бою русский витязь, а его одного отовсюду облегла несметная сила неверных.
Загубили юность вы свою,
На врага не вовремя
напали,
Не с великой честию
в боюВражью кровь на землю проливали.
Тогда кого-то слышно стало,
Мелькнуло девы покрывало,
И вот — печальна и бледна —
К нему приближилась она.
Уста прекрасной ищут речи;
Глаза исполнены тоской,
И черной
падают волной
Ее власы на грудь и плечи.
В одной руке блестит пила,
В другой кинжал ее булатный;
Казалось, будто дева шла
На тайный
бой, на подвиг ратный.
Сделав ее, они вступают
в жестокий
бой и дерутся до тех пор, пока не
падает слабейший.
Как сильной грозою
Сосну вдруг согнет;
Пронзенный стрелою,
Как лев заревет;
Так русский средь
боюПред нашим
падет;
И смелой рукою
Чеченец возьмет
Броню золотую
И саблю стальную,
И
в горы уйдет.
— Ну да ничего; Павла Мироныча тоже нелегко обидеть: сильней его ни
в Ельце, ни
в Ливнах кулачника нет. Что ни
бой — то два да три кулачника от его руки
падают. Он
в прошлом году, постом, нарочно
в Тулу ездил и даром что мукомол, а там двух самых первых самоварников так сразу с грыжей и сделал.
Ходил он лениво, с развальцой. Никогда, даже во время кулачного
боя, он не ускорял движений. Стоя на месте, всегда
в самой середине свалки, он только расставлял пошире ноги, укреплялся
в устойчивой позе и начинал работать. Он не юлил, не подставлял ног, не уклонялся. Он напрягался, заносил руку, захватывая размахом широкое пространство, и пускал кулак не целясь, рассчитывая на его тяжесть и
в полной надежде, что он сам найдет свое место. И кулак
попадал.
— Наших бьют! — взвыло окуровское мещанство. И закружились, заметались люди, точно сор осенний, схваченный вихрем. Большинство с воем кинулось
в улицы,
падали, прыгали друг через друга, а около паперти закипел жаркий, тесный
бой.
Это я товарищам признак подал, чтобы готовились. Их всего пятеро — сила-то наша. Беда только, думаю, как начнут из револьверов
палить —
в городе-то услышат. Ну, да уж заодно пропадать. Без
бою все-таки не дадимся.
Булычов. Лежать — хуже. Лег — значит — сдался. Это — как
в кулачном
бою. И — хочется мне говорить. Мне надо тебе рассказать. Понимаешь… какой случай… не на той улице я живу!
В чужие люди
попал, лет тридцать все с чужими. Вот чего я тебе не хочу! Отец мой плоты гонял. А я вот… Этого я тебе не могу выразить.
В гостиной есть диван и круглый стол
На витых ножках, вражеской рукою
Исчерченный; но час их не пришел, —
Они гниют незримо, лишь порою
Скользит по ним играющий Эол
Или еще крыло жилиц развалин —
Летучей мыши. Жалок и печален
Исчезнувших пришельцев гордый след.
Вот сабель их рубцы, а их уж нет:
Один
в бою упал на штык кровавый,
Другой
в слезах без гроба и без славы.
Мне сказывали, что когда случалось одолевать татарам, то они преследовали русских даже
в их избах и что тут-то вновь восстановлялся ожесточенный
бой,
в котором принимали участие и старики, и женщины, и дети: дрались уже чем ни
попало.
В плену сестры ее увяли,
В бою неровном братья
пали...
*
В красном стане храп,
В красном стане смрад.
Вонь портяночная
От сапог солдат.
Завтра, еле свет,
Нужно снова
в бой.
Спи, корявый мой!
Спи, хороший мой!
Пусть вас золотом
Свет зари кропит.
В куртке кожаной
Коммунар не
спит.
Опять начались длинные сказанья про богатого богатину, про христа Ивана Тимофеича Суслова, про другого христа, стрельца Прокопья Лупкина, про третьего — Андрея, юрода и молчальника, и про многих иных пророков и учителей. Поминал Устюгов и пророка Аверьяна, как он
пал на поле Куликове
в бою с безбожными татарами, про другого пророка, что дерзнул предстать перед царем Иваном Васильевичем и обличал его
в жестокостях. И много другого выпевал Григорьюшка
в своей песне-сказании.
И
в хороводах, и на
боях везде бывал горазд Алеша Мокеев. Подскочил к одному Мотовилову, ткнул кулаком-резуном
в грудь широкую,
падал Сидор назад, и Алеша, не дав ему совсем
упасть, ухватил его поперек дебелыми руками да изо всей мочи и грянул бойца о землю.
После
боя Пьер
спит на постоялом дворе;
в ушах все еще звучат выстрелы, крики.
В аустерлицком
бою князь Андрей бежит со знаменем впереди батальона на выручку русской батареи и
падает, раненный
в голову.
Начинается
бой. Перед глазами Пьера растет и развертывается та могучая сила жизни, перед которою
в бессильном недоумении стоит сухая логика. На батарее рвутся ядра,
падают раненые.
Но Катерина Астафьевна не слыхала этих последних слов. Она только видела, что ее муж перекрестился и, погруженная
в свои мысли, не
спала всю ночь, ожидая утра, когда можно будет идти
в церковь и потом на смертный
бой с Ларисой.
Понятно, что только о наградах везде и говорили, только о наградах и думали. Они мелькали кругом, маня и дразня, такие доступные, такие малотребовательные. Человек был
в бою, вокруг него
падали убитые и раненые, он, однако, не убежал, — как же не претендовать на награду?
От бывших на войне с самого ее начала я не раз впоследствии слышал, что наибольшей высоты всеобщее настроение достигло во время Ляоянского
боя. Тогда у всех была вера
в победу, и все верили, не обманывая себя; тогда «рвались
в бой» даже те офицеры, которые через несколько месяцев толпами устремлялись
в госпитали при первых слухах о
бое. Я этого подъема уже не застал. При мне все время, из месяца
в месяц, настроение медленно и непрерывно
падало. Люди хватались за первый намек, чтобы удержать остаток веры.
Отгремел январский
бой под Сандепу. Несколько дней студеный воздух дрожал от непрерывной канонады, на вечерней заре виднелись на западе огоньки вспыхивающих шрапнелей. Было так холодно, что
в топленных фанзах, укутавшись всем, чем возможно, мы не могли
спать от холода. А там на этом морозе шли
бои.
Жадно все хватались за газеты, вчитывались
в телеграммы, — дело было ясно: мы разбиты и
в этом
бою, неприступный Ляоян взят, «смертоносная стрела» с «туго натянутой тетивы» бессильно
упала на землю, и мы опять бежим.
В приказе главнокомандующего предписывалось, чтоб посадка
в вагоны офицерских чинов, едущих
в Россию одиночным порядком, производилась
в строгой последовательности, по предварительной записи. Но
в Харбине мы узнали, что приказ этот, как и столько других, совершенно не соблюдается.
Попадает в поезд тот, кто умеет энергично работать локтями. Это было очень неприятно: лучше бы уж подождать день-другой своей очереди, но сесть
в вагон наверняка и без
боя.
Сообщения между вагонами не было; если открывалось кровотечение, раненый истекал кровью, раньше чем на остановке к нему мог
попасть врач поезда [По произведенным подсчетам, во время
боя на Шахе
в санитарных поездах было перевезено около трех тысяч раненых,
в теплушках около тридцати тысяч.].
Сами солдаты беспомощно блуждали по местности, не умея ни пользоваться компасом, ни читать карт.
В боях, где прежняя стадная колонна теперь рассыпается
в широкие цепи самостоятельно действующих и отдельно чувствующих людей, наш солдат терялся и
падал духом; выбивали из строя офицера, — и сотня людей обращалась
в ничто, не знала, куда двинуться, что делать.
Бой разгорался.
Падали убитые и раненые. Лелька руководила своим взводом, назначала отвечать тому, кто, думала, лучше ответит. А украдкою все время наблюдала за Ведерниковым во вражеском взводе. Она было позвала его
в свой отряд, но Ведерников холодно ответил, что пойдет к Оське, и сейчас же от нее отвернулся. И теперь, с сосущей болью, Лелька поглядывала на его профиль с тонкими, поджатыми губами и ревниво отмечала себе, что вот с другими девчатами он шутит, пересмеивается…
Я думаю, что нет, и это не моё единичное мнение, а многих представителей генерального штаба, с которыми мне пришлось беседовать по этому поводу, почти
в виду шедшего
боя, при громе артиллерийских снарядов, при свисте пуль, многие из которых перелетали на далёкое пространство, но бессильно
падали на землю, даже не зарываясь, как камешки.
Я три раза видел вблизи, насколько это возможно и разрешается, картины
боя, положим, незначительного, так как
в момент крупного дела при Вафангоу, сидел, волею судеб,
в Мукдене, проводя «дни мук» корреспондентского искуса, да и приехал я туда
в ночь на 1 июня, так что если бы «Мукден» не оправдал бы даже своего русского названия «день мук», то и тогда бы я едва ли успел
попасть 2 июня
в Вафангоу, а это был последний день этого почти трёхдневного
боя.
Пьяный ли,
падая, ударился об угол клети или подвизался
в рукопашном
бою? кто его знает.
Вас не поразят здесь дикие величественные виды, напоминающие поэтический мятеж стихий
в один из ужасных переворотов мира; вы не увидите здесь грозных утесов, этих ступеней, по коим шли титаны на брань с небом и с которых
пали, разбросав
в неровном
бою обломки своих оружий, доныне пугающие воображение; вы не увидите на следах потопа, остывших, когда он стекал с остова земли, векового дуба, этого Оссиана лесов, воспевающего
в час бури победу неба над землей; вы не услышите
в реве потока, брошенного из громовой длани, вечного отзыва тех богохульных криков, которые поражали слух природы
в ужасной борьбе создания с своим творцом.